Вице-губернатор Всеволожский в воскресенье вызвал Благово запиской к себе на дом. Андрей Никитич занимал квартиру во втором этаже корпуса губернского правления. Говорили, что в 1799 году в ней останавливался Павел Первый. Шесть больших комнат окнами во двор вице-губернатору, как холостяку, показалось много, и он отдал две из них для размещения кремлевских служителей.

Выяснилось, что именно по их просьбе Всеволожский и побеспокоил начальника сыскной полиции в неприсутственный день. Андрей Никитич привёл седого, но ещё крепкого старика, сорок лет трудившегося истопником в канцелярии губернатора, и сказал:

-Вот, дедушка, лучший в России сыщик после Путилина. Только Путилин в Петербурге, а Павел Афанасьевич здесь. Всё ему и расскажи. Называй его «ваше высокоблагородие». Садись.

Истопник нерешительно присел на краешек стула, с надеждой посмотрел на коллежского советника.

-Так что, ваше высокоблагородие, сестра у меня живет в Сергачском уезде. Варварой кличут. А село называется Сосновка. Четыре-на-сто дворов, большое село… В трех верстах от них другое есть село – Вершинино…

-Это то самое, где люди пропадают?

Истопник оглянулся удивленно на Всеволожского, тот довольно кивнул:

-Видишь? Я же тебе говорил – ему всё известно.

Тут только до вице-губернатора дошел смысл сказанного, и он опешил:

-Павел Афанасьевич! В нашей местности такое творится, и, судя по вашей реплике, не один год; вы это знаете  и ничего не делаете? Как же так?

-Андрей Никитич, я же отвечаю за уголовный сыск  исключительно в губернском городе! В уездах своя полиция, мне неподведомственная, а вам и Кутайсову  подчинённая. Несмотря на то, что формально меня эти дела не касаются, я трижды обращался к губернатору. Последний раз это было в прошлом, семьдесят восьмом, году. И к вам я тоже с этим подходил. Помните, в марте? Предлагал покончить с разбойничьими делами и выказывал готовность помочь в том местной полиции. Кутайсова не заинтересовали мои предложения. А вы что мне тогда ответили?

-Да… припоминаю… Там началась посевная, не хватало, как всегда, семян; потом я заболел, потом открылась ярмарка… потом  я забыл о вашем рапорте. Каюсь, грешен. Но сейчас обещаю вам полное содействие!

-Давайте дослушаем старика; кажется, я догадываюсь о его истории.

И дед продолжил:

-Ага. Так вот, село это, Вершинино, взаправду очень нехорошее и было такое всегда. Знающий человек, когда проходит его благополучно, бежит потом в наш сосновский храм и ставит там благодарственную свечку. Средь бела дня  путника раздеть могут. И ладно бы только раздевали! жизни лишают! Вечером же или в ночь чужому идтить через Вершинино не приведи господь – верная погибель.

-Куда же смотрят становой и исправник?

-В селе том раньше стан помещался. Так  двум приставам избы спалили, квартиру-то в Мигино и перевели. Исправник тоже за версту объезжает… Теперя там власти совсем никакой нет, одна разбойничья. И то сказать: как же бороться с целым селом?

-Сильно вас донимают?

-Спасу нет, ваше высокоблагородие. Парни их шибко драчливые, приходят на чужие праздники большими шайками, и завсегда с ножами да кистенями. На покосах  безобразничают, запашку на наших землях делают, и слова им поперек не скажи! Бабам и девкам проходу не дают. В лес за грибами сосновские давно уже не ходят – боятся. Но самое страшное - это душегубство. Люди там пропадают, купцы, гуртовщики и просто прохожие. И об том моя история.

У сестры Варвары внучка, Тайка. Мне, стало быть, внучатая племянница… Подружилась она с одногодкой из Вершинина, на свою беду. Происходит та из семейства Ярмонкиных - есть там такая фамилия, почитай, треть села её носит. Ну, сошлись девки не разлей вода: Тайка ходит к ней, она к Тайке…

-Сколько годов твоей Таисье?

-Тринадцатый пошёл. Так вот. Варвара её отговаривала: страшное село, не водись ты с ними… Но, кубыть, ничего плохого не происходило, и махнула она рукой: гуляй с кем хочешь. Ну, и… Две недели назад  как раз был Ильин День, наш сосновский храмовый праздник. И Анютка, Тайкина подружка, у нас заночевала. Праздник же – пироги, хороводы… На другую ночь Тайка осталась у Анютки. Легли они на печи, уснули… А посреди ночи просыпается моя Таисья от какой-то возни. Всмотрелась эдак-то в темноте – а они мужика душат!

-Кто? Ярмонкины?

-Да. Их там три брата: один не годится, другой хоть брось, третий маленько похуже обоих… Старший-то уж больно здоров, настоящий богатырь, но и остальные ничего себе. И ихний отец, Сысой  Егорыч; он всеми такими делами и заправляет. Тот у двери стоял, караулил…

-Задушили?

-Как есть. С четверыми-то кто совладает?

-Если только Лыков, - сказал как бы в сторону Благово, и Всеволожский понимающе кивнул. – Дальше что было?

-Ну… Тайка моя молчит ни жива, ни мертва, крик кулаком зажимает. И, видать, шевельнулась там на печке… Младший сын, Анисим, самый поганый из них, и говорит: «Дуроплясы! Забыли, что у нас чужой человек в доме? Девка, что Нюрка привела. Надо и её сей же час удавить, чтобы свидетелев не было». Тайка моя совсем от страху обмерла. Всё, думает, вот и смерть пришла… Однако лежит, не двигается, будто спит. И отец Анисиму отвечает: «Погоди давить-то; люди видели, что она к нам пошла. Проверь вначале – може, дрыхнет; детский сон крепок». Ну, Анисим влез на приступок и долго-долго смотрел и слушал, а внучка сопела, будто спала. И они поверили и не убили ее…  А утром чуть свет, когда Ярмонкины задремали, Тайка тихохонько встала - и бежать! А от Вершинина до Сосновки три версты. Вот бежит девка, нету ещё никого, она и думает: а ну как хватятся? Догонят да задавят. Дайкось я спрячусь!

-Молодец!

-Ещё не молодец – она себе жизню этим спасла! Только в стог забралась, смотрит – братья скачут за ней на лошадях! Двое. Ищут, а найти не могут. Аккурат мимо её проехали, ругаются. Анисим второму-то говорит: «Жалко, тятя не дал её ночью кончить, теперь она нас выдаст». Да… Просидела Тайка так часа два, люди вышли в поле работать, она и вылезла. Прибежала домой чуть живая со страху. Рассказала всё бабушке с матерью, те в ужасти впали. Что делать? Мужика в доме нет – он в Москве, на заработках. Пошли к батюшке. Отец Матфей выслушал и говорит: «По совести, надо бы властям сообчить, а по уму – не надо. Власти приедут и уедут, а вам тут жить. Вершинино-те под боком. В любую ночь явятся, двери подопрут да и спалят!» Изба у наших опять же в Завернихе – это конец, что к мельнице идет, там народу мало… Ну и побоялись, конешно. Варвара сказала своим: мы ничего не видали, не слыхали, держим рот на замке. Дружба с Нюркой, понятное дело, прекратилась; никто ни к кому не ходит, тишина…

Вот. Прошла неделя. А в субботу приехал к ним старший Ярмонкин. Зашёл в горницу, шапки не снял, на образа не перекрестился. Состроил звероподобную харю и говорит Варваре:

-Где твоя внучка, Тайкой кличут?

-На Панинской стороне гуляет.

-Зови её сюда!

-Это зачем?

-Разговор имею.

Вот. А Варвара моя шибко умная. Она тому Ярмонкину и говорит:

-Ты нас, Сысой Егорыч, не трогай. Мы люди тихие, осторожные, никогда ничего не болтаем излишнего. Нету у нас такой привычки. Я за этим слежу строго. Оставь ты нас, а мы и что знали, всё забыли.

Покойно так говорит, без невров. И Ярмонкин ушёл. Сказал: «Ладно, но штоб могила», и всё вроде бы как обошлось. Ещё неделя минула, бабы мои уж и забывать стали. А позавчера подалась моя Варвара по воду, а мимо идёт сосед пьяный, Васька Кауркин, лодырь и озорник. Из кабака-те идёт. У нас в Сосновке только питейная лавка, а в Вершинине кабак… И говорит он сестре:

-А Тайку твою того… приговорили…

Варвара так вёдра и бросила:

-Кто приговорил, за что? Бай, пьяный черт!

-А братья Ярмонкины сказывали давеча. Водку мы вместях потребляли… Они и бают. Видала она, што ли, што не положено… Вобчем, конец ей таперь; братья сказали – удавят!